Неточные совпадения
Станция называется Маймакан. От нее двадцать две версты до станции Иктенда. Сейчас едем. На горах не оттаял вчерашний снег; ветер дует осенний; небо скучное, мрачное; речка потеряла веселый вид и опечалилась, как печалится вдруг резвое и милое дитя.
Пошли опять то горы, то просеки, острова и долины. До Иктенды проехали
в темноте, лежа
в каюте, со свечкой, и ничего не видали. От холода коченели ноги.
«Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах,
в самом деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно говорил он и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал то к карте
в каюту, то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто увидел родного отца. И
пошел мерять и высчитывать узлы.
Я
пошел в капитанскую
каюту и застал там Эйноске, Кичибе, старшего из баниосов, Хагивари Матаса, опять Ойе-Саброски и еще двух подставных: все знакомые лица.
Пока мы рассуждали
в каюте, на палубе сигнальщик объявил, что трехмачтовое судно
идет. Все
пошли вверх. С правой стороны, из-за острова, показалось большое купеческое судно, мчавшееся под всеми парусами прямо на риф.
Капитан и так называемый «дед», хорошо знакомый читателям «Паллады», старший штурманский офицер (ныне генерал), — оба были наверху и о чем-то горячо и заботливо толковали. «Дед» беспрестанно бегал
в каюту, к карте, и возвращался. Затем оба зорко смотрели на оба берега, на море,
в напрасном ожидании лоцмана. Я все любовался на картину, особенно на целую стаю купеческих судов, которые, как утки, плыли кучей и все жались к шведскому берегу, а мы
шли почти посредине, несколько ближе к датскому.
Пошел дождь и начал капать
в каюту.
Но это все неважное: где же важное? А вот: 9-го октября, после обеда, сказали, что едут гокейнсы. И это не важность: мы привыкли. Вахтенный офицер
посылает сказать обыкновенно К. Н. Посьету. Гокейнсов повели
в капитанскую
каюту. Я был там. «А! Ойе-Саброски! Кичибе!» — встретил я их, весело подавая руки; но они молча, едва отвечая на поклон, брали руку. Что это значит? Они, такие ласковые и учтивые, особенно Саброски: он шутник и хохотун, а тут… Да что это у всех такая торжественная мина; никто не улыбается?
Другой, также от нечего делать, пророчит: «Завтра будет перемена, ветер: горизонт облачен». Всем до того хочется дальше, что уверуют и ждут — опять ничего. Однажды вдруг мы порадовались было: фрегат
пошел восемь узлов, то есть четырнадцать верст
в час; я слышал это из
каюты и спросил проходившего мимо Посьета...
Да, это путешествие не похоже уже на роскошное плавание на фрегате: спишь одетый, на чемоданах; ремни врезались
в бока, кутаешься
в пальто: стенки нашей
каюты выстроены, как балаган; щели
в палец; ветер сквозит и свищет — все а jour, а
слава Богу, ничего: могло бы быть и хуже.
Наш рейс по проливу на шкуне «Восток», между Азией и Сахалином, был всего третий со времени открытия пролива. Эта же шкуна уже ходила из Амура
в Аян и теперь
шла во второй раз. По этому случаю, лишь только мы миновали пролив, торжественно, не
в урочный час, была положена доска, заменявшая стол, на свое место;
в каюту вместо одиннадцати пришло семнадцать человек, учредили завтрак и выпили несколько бокалов шампанского.
Наконец стало светать. Вспыхнувшую было на востоке зарю тотчас опять заволокло тучами. Теперь уже все было видно: тропу, кусты, камни, берег залива, чью-то опрокинутую вверх дном лодку. Под нею спал китаец. Я разбудил его и попросил подвезти нас к миноносцу. На судах еще кое-где горели огни. У трапа меня встретил вахтенный начальник. Я извинился за беспокойство, затем
пошел к себе
в каюту, разделся и лег
в постель.
Все гурьбой
пошли в капитанскую
каюту, помещавшуюся у правого колеса. Матросы переглядывались. И Михей Зотыч, и Полуянов, и Харитина были известные люди.
Каюта была крошечная, так что гости едва разместились.
Когда Полуянов выходил из
каюты, он видел, как Галактион
шел по палубе, а Харитина о чем-то умоляла его и крепко держала за руку. Потом Галактион рванулся от нее и бросился
в воду. Отчаянный женский крик покрыл все.
Педагог с минуту колебался, но потом махнул рукой и согласился. Его примеру последовали и депутаты. Через пять минут
в каюте были раскинуты два стола, за которыми
шла игра, перемежаемая беседой по душе.
Рука — вырвалась из моих рук, валькирийный, гневно-крылатый
шлем — где-то далеко впереди. Я — один застыло, молча, как все,
иду в кают-компанию…
В каюте первого класса
шел шумный разговор, касавшийся преимущественно внутренней политики, и сведения, которые мы здесь получили, были самого прискорбного свойства.
— Конечно, выдумки. Просто одна дама рассказывала
в каюте такой случай, который действительно был однажды на пароходе. Ее рассказ взволновал меня, и я так живо вообразила себя
в положении этой женщины, и меня охватил такой ужас при мысли, что ты возненавидел бы меня, если бы я была на ее месте, то я совсем растерялась… Но,
слава богу, теперь все прошло.
И
в это время на корабле умер человек. Говорили, что он уже сел больной; на третий день ему сделалось совсем плохо, и его поместили
в отдельную
каюту. Туда к нему ходила дочь, молодая девушка, которую Матвей видел несколько раз с заплаканными глазами, и каждый раз
в его широкой груди поворачивалось сердце. А наконец,
в то время, когда корабль тихо
шел в густом тумане, среди пассажиров пронесся слух, что этот больной человек умер.
И свои кое-какие стишинки мерцали
в голове… Я
пошел в буфет, добыл карандаш, бумаги и, сидя на якорном канате, — отец и Егоров после завтрака ушли по
каютам спать, — переживал недавнее и писал строку за строкой мои первые стихи, если не считать гимназических шуток и эпиграмм на учителей… А
в промежутки между написанным неотступно врывалось...
Казалось, у самого лица вздрагивают огни гавани. Резкий как щелчки дождь бил
в лицо.
В мраке суетилась вода, ветер скрипел и выл, раскачивая судно. Рядом стояла «Мелузина»; там мучители мои, ярко осветив
каюту, грелись водкой. Я слышал, что они говорят, и стал прислушиваться внимательнее, так как разговор
шел о каком-то доме, где полы из чистого серебра, о сказочной роскоши, подземных ходах и многом подобном. Я различал голоса Патрика и Моольса, двух рыжих свирепых чучел.
Пока
в кают-компании и среди гардемаринов
шли горячие толки и разнообразные предположения о том, куда
пойдет из Гонконга «Коршун» и где начальник эскадры Тихого океана,
в состав которой назначался корвет, английский почтовый пароход, привезший китайскую почту, привез и предписание адмирала:
идти в Печелийский залив, где находился адмирал с двумя судами эскадры.
Когда
в гардемаринской
каюте узнали, что после завтрака Ашанин будет читать адмиралу свой отчет о пребывании
в Кохинхине, все обрадовались. Значит, сегодня не будет чтения морской истории. Ура! Не надо
идти после обеда к адмиралу.
Маленькая каютка была полна провожающих. Володя тотчас же представил всех бывших
в каюте гардемаринов и кондукторов своим. Ашанины посидели там несколько минут и
пошли в кают-компанию.
— Отпустите руку, пожалуйста, и стойте вольно. Я не корпусная крыса! — проговорил смеясь лейтенант и
в ответ не приложил руки к козырьку, а, по обычаю моряков, снял фуражку и раскланялся. — Капитан только что был наверху. Он, верно, у себя
в каюте!
Идите туда! — любезно сказал моряк.
Зычный боцманский окрик разбудил некоторых офицеров, и они ввиду скорой уборки и чистки корвета
пошли досыпать
в свои
каюты.
Володя вмешивается
в спор вестового с прачкой, и дело скоро кончается. Прачка забрала узел и
пошла к другой
каюте брать белье.
Андрей Николаевич был, видимо, огорчен этой историей. Он боялся всяких «историй»
в кают-компании и умел вовремя прекращать их своим вмешательством, причем влиял своим нравственным авторитетом честного и доброго человека, которого уважали
в кают-компании. До сих пор все
шло хорошо… и вдруг ссора.
В кают-компании пьют чай и
идут довольно оживленные разговоры и воспоминания о прежних плаваниях, о капитанах и адмиралах.
Всеми любезно встреченный, Володя
пошел в свою
каюту и с помощью Ворсуньки начал устраиваться на новом месте. Будущего его сожителя, иеромонаха с Валаама, отца Никанора, еще не было; его ждали завтра утром.
Володя рвал и метал и, словно разъяренный зверек
в клетке, ходил взад и вперед по маленькой гардемаринской
каюте в чечунчевой паре,
в шлеме на голове и тросточкой
в руке…
«
Слава богу!» — подумал Андрей Николаевич. Хотя сегодня он и был расхвален адмиралом, тем не менее, все-таки полагал, что чем дальше от начальства, тем лучше. И он
пошел в кают-компанию завтракать и сообщить новости.
Они спустились
в каюту, и там произошла трогательная сцена. Когда командир «Забияки» узнал, что «Коршун»
в тумане полным ходом
шел к нему на помощь, он с какой-то благодарной порывистостью бросился целовать товарища и проговорил со слезами на глазах...
— Глазастый черт взъерепенился. Сейчас всех разнес… Орал, как зарезанный боров. И мне здорово въехало… Хотел расстрелять! Ну, конечно, пугал… антихрист… Он так только кричит, — улыбнулся брюнетик. — Так, знаешь что? Не являйся к нему сейчас. Пережди, а то и тебе въедет… Он теперь
в каюте… Не
иди к нему… Пони…
Весь этот день Володя пролежал
в каюте, впадая по временам
в забытье. Точно сквозь сон слышал он, как под вечер зычный голос боцмана прокричал: «
Пошел все наверх» — хотел, было, вскочить, но, обессиленный, не мог подняться с места.
Володя хотел, было,
идти жаловаться к старшему офицеру, но тотчас же оставил эту мысль. К чему поднимать историю и жаловаться? Он еще с корпуса имел отвращение к «фискальству» и всяким жалобам. Нет, он лучше
в кают-компании при всех выскажет Первушину всю гнусность его поведения. Этак будет лучше; пусть он знает, что даром ему пакости не пройдут. Ему теперь нельзя будет прибегать к уловкам и заметать хвостом свои фокусы.
Робко вступает Дуня на палубу, дрожащей поступью
идет за отцом
в уютную
каюту, садится у окна, глядит на маленький свой городок, что причудливо раскинулся по берегу, полугорьям и на верху высокой кручи…
— Не
в пример бы лучше теперь же здесь на досуге нам порешить это дельце, — с заискивающей улыбкой молвил Морковников. — Вот бы мы сейчас с вами
пошли в общу
каюту да ушицу бы стерляжью али московскую соляночку заказали, осетринки бы хорошенькой, у них, поди, и белорыбицы елабужской можно доспеть. Середа ведь сегодня — мясного не подобает, а пожелаете, что же делать? Можем для вас и согрешить — оскоромиться. Бутылочку бы холодненького распили — все бы как следует.
И сонным шагом
в каюту пошел.
Поговорив немного с вятским старожилом, я
пошел к берегу. Пароход, казалось, был насыщен электричеством. Ослепительные лучи его вырывались из всех дверей, люков и иллюминаторов и отражались
в черной воде. По сходням взад и вперед ходили корейцы, носильщики дров. Я отправился было к себе
в каюту с намерением уснуть, но сильный шум на палубе принудил меня одеться и снова выйти наверх.
Спускался он
в каюту, и по всему телу у него
пошли особого рода мурашки — мурашки задора, приготовления к чему-то такому, где он отведет душу, испробует свой нрав! Он знал, что
в нем есть доля злобности, и не стыдился ее.
В каюте стоял двойственный полусвет. Круглые оконца пропускали его с одной стороны, другая была теневая, от высоких холмов. Пароход
шел близко к берегу.
Все матросы выстроились на нижней палубе, — сзади
шла верхняя, над рубкой семейных
кают, —
в синих рубахах и шляпах, с красными кушаками, обхватывая овал носовой части. И позади их линии
в два ряда лежали арбузы ожерельем нежно-зеленого цвета — груз какого-то торговца.
Он уже сообразил, — на это
пошло пять секунд, что удар нанесен каким-нибудь встречным пароходом, что ударило
в носовую часть и наверно проломило ее.
Каюты пассажиров второго класса наверно уже затоплены. Может взорвать и паровик.
От волнения он должен был даже присесть опять на скамейку, подальше, у самой кормы. Он поборол
в себе желание
пойти сейчас
в каюту убедиться, что это действительно Перновский, заговорить с ним.